Здравствуйте, в этой статье мы постараемся ответить на вопрос: «Завещание оскара уайльда краткое содержание». Также Вы можете бесплатно проконсультироваться у юристов онлайн прямо на сайте.
Когда кто-то пишет чью-то биографию, то этого человека он должен понимать и\или любить. Вариант, когда биограф решает свои собственные проблемы посредством описания чужой жизни, не рассматривается, ибо биографом подобного субъекта назвать нельзя. Понимания или любви у Акройда не нашел. Мало того, что данный писатель трусливо взгромоздил на себя исключительно предсмертный период жизни Оскара Уайльда ( на это бы Оскар заметил, что таковой придется в аккурат перед земным апокалипсисом, да и то не факт, ибо инопланетяне наверняка окажутся его почитателями), выдавая его за самый типа проблематичный, взял на себя роль адвоката (о чем его никто не просил) — Акройд кроме всего прочего пишет от лица Оскара Уайльда, что является высшим проявлением любви и понимания, но при отсутствии таковых выглядит как непозволительная наглость и глупость.
Если опарафиненный писатель до сих пор живет с чувством вины за свою мазню при том условии, что хоть какой-то мозг у него все же есть, то самому Оскару Уайльду эту вину с ним делить ни к чему. Ну, обдурил он Акройда, не его одного, над многими глумился при жизни, продолжает делать тоже самое и после смерти. Да, Бегемот, согласен, Оскар Уайльд бессмертен. Труд Акройда если и мог быть ценен своею информативностью, то его личный субъективизм убил все полезное напрочь. Втройне мерзко, переписывая фразы великого творца, связывать их между собою таким образом, что они уже издают другой звук. Послетюремный Оскар Уайльд взят неслучайно, ибо Акройд еще подумал, что таким он будет ему понятнее, ближе, яснее. В итоге все это превратилось в еще один прикол Оскара Уайльда, увы, ненамеренный. Но он посмеется над потугами Акройда откуда-нибудь из-за облаков. Действительно, к чему ему возмущаться, я это сделаю за него.
Что особенно грустно — прошло более ста лет, а процесс над Оскаром Уайльдом до сих пор продолжается. Особенно актуален он сейчас, в нашей стране, где людей сажают не за нарушение закона, а за то, что не одобрено обществом. А учитывая тот факт, что общественное мнение в России испокон веков определялось исключительно волей одного человека, то прекрасно можно представить — куда мы возвращаемся. Именно в то место, что является знаковым для гомосексуалиста и именно потому, судя по всему, Акройд когда-то выбрал себе тему биографии Оскара Уайльда. Оттуда же Акройд вылез в качестве «защитника». Можно быть уверенным в том, что сейчас, при практически легализованной голубизне, Оскар Уайльд не стал бы оправдываться, афишировать что-то подобное, чего он по сути и не делал сто лет назад. Найдите у него хотя бы одно слово о гомосексуализме, хоть один явный оборот, с которыми к нему лезут всякие явные пидарасы. Именно в этом и заключается чистота душевная, которая распространяется и на телесную. Никакое дерьмо не пристанет к первозданному. Вольтер бы здесь сказал что-то типа «я не люблю голубых, но готов умереть за их право ими быть». Что сказал бы Оскар Уайльд, так и останется загадкой, ибо это невозможно представить. Акройду не удалось, а потому он так и остался наедине с собственной задницей.
Мало кто помнит, когда родились Гитлер и Сталин, зато все прекрасно знают — когда они умерли. Чаще помнят, во сколько лет умерли Пушкин и Лермонтов, хотя не знают — когда они жили. Редко кто-либо знает вообще что-то о жизни Мисимы и Акутагавы, но гораздо чаще помнят — как они умерли. Следовательно, при экстравагантном способе ухода из жизни, нужно делать это как можно раньше и желательно, чтобы после твоей смерти началась новая эпоха в жизни человечества. Это к тому, что какой-нибудь глава государства, если он действительно хочет, чтобы его запомнили на долгие годы, столетия, то ему, пока еще не поздно, следует сейчас же вскрыть себе живот японским мечом. Благо, Оскар Уайльд не вошел в историю как эталон безнравственности или как погибший на улице страдалец, а исключительно своим творческим наследием. Показательно, что при совке в него партийцы тыкали пальцем, приводя его в пример как жертву капитализма. При этом не читали. Какое бы говно не лилось за кулисами, никто не сможет помешать нам по-прежнему получать удовольствие от его пьес, сказок, «Портрета Дориана Грея». Одна фраза лорда Генри стоит дороже всякой требухи вокруг имени Оскара Уайльда.
В итоге не рекомендую поклонникам Оскара Уайльда читать эту чепуху. Всем остальным — по желанию. Глядишь, Акройд кого-то полюбит за это.
Краткое содержание рассказов Оскара Уайльда
Питер АКРОЙД
ЗАВЕЩАНИЕ ОСКАРА УАЙЛЬДА
Посвящается Одри Куин
9 августа 1900г. Отель «Эльзас», Париж
Сегодня утром я снова зашел в церквушку Святого Юлиана-бедняка. Милейший кюре вообразил, будто я переживаю великую скорбь; однажды, когда я преклонил колени перед алтарем, он тихонько подошел ко мне и прошептал: «Господь милостив — ваши молитвы будут услышаны, сударь». Я громко ответил ему — шептать я не мог, — что все мои молитвы до одной были услышаны, потому-то я и прихожу каждый день к нему в церковь в печали. Этого хватило, чтобы он оставил меня в покое.
В канун Рождества детям советника медицины Штальбаума, Фрицу и Мари, родители дарят книжки и другие подарки: Мари получила кукол и кукольную посуду, а Фриц — деревянного коня и эскадрон оловянных гусар. Крёстный Дроссельмейер подарил им миниатюрный замок с передвигающимися кавалерами и дамами. Мари увидела под ёлкой ещё одну игрушку — некрасивого человечка, Щелкунчика, умеющего разгрызать орешки. Фриц дал ему слишком крепкие орехи, отчего у Щелкунчика выпало несколько зубов.
Перед сном, задержавшись около шкафа с подарками, Мари увидела битву армий Мышиного короля и Щелкунчика. Девочка хотела защитить Щелкунчика, но, почувствовав острую боль в руке, потеряла сознание.
Очнувшись в постели, Мари рассказала матери и доктору о сражении, но они принимают её рассказ за отголоски горячки от болезни. Крёстный приносит девочке отремонтированного Щелкунчика и рассказывает, что тот был его племянником, но королева Мышильда превратила его в маленького уродца. Чтобы Щелкунчик снова стал человеком, он должен одержать победу над Мышиным королём. Второе условие — нужно, чтобы его полюбила Прекрасная Дама.
Ею становится Мари, которая полюбила Щелкунчика, победившего Мышиного короля и показавшего ей волшебную страну. Родители её воспоминаниям о приключениях не верят. Однажды в доме Штальбаумов появился племянник Дроссельмейера. Он признался, что «перестал быть жалким Щелкунчиком». Мари стала его невестой, и на свадьбе танцевало множество прекрасных кукол.
Вечером перед Рождеством двое детей советника медицины Штальбаума сидели в столовой и ждали, когда их позовут в гостиную, где родители наряжали ёлку. Франц и Мари гадали, что им подарит на Рождество крёстный Дроссельмейер, который к этому празднику всегда мастерил какую-нибудь затейливую красивую механическую игрушку. Думали и о том, какие подарки приготовили для них родители. Тут зазвонил колокольчик, двери распахнулись, и дети увидели сияющую ёлку.
Питер Акройд. Завещание Оскара Уайльда
Мари видит, что под ёлкой стоит «замечательный человечек». Он был не особенно красив, но зато умел «аккуратно разгрызать твёрдые орехи». Щелкунчик очень понравился девочке. Шалун Фриц нарочно давал ему большие орехи, и у игрушки сломалось несколько зубов. Мари пожалела Щелкунчика и стала его опекать.
Перед сном дети кладут свои игрушки в шкаф со стеклянными дверками. Фриц ушёл спать, а Мари задержалась, чтобы получше устроить раненого Щелкунчика. Вдруг из-под пола появились «семь мышиных голов в семи ярко сверкающих коронах» — это был Мышиный король, он вёл свою армию на бой с куклами из шкафа.
Щелкунчик стал командовать армией игрушек. Битва с мышами была ожесточённой. Храбрый Щелкунчик был окружён мышами. Мари, желая его спасти, кинула свою туфельку прямо в Мышиного короля. От волнения и боли в руке, порезанной стеклянным осколком от дверцы шкафа, девочка упала в обморок.
Утром Мари проснулась в своей кроватке. Она с волнением начала рассказывать о ночной битве игрушек с мышами, но никто ей не поверил, посчитали, что это лихорадочный бред от раны на руке. Девочке пришлось несколько дней лежать в постели и пить лекарства.
Крёстный Дроссельмейер пришёл проведать Мари. Он рассказал ей сказку о твёрдом орехе.
Принцесса Пирлипат с самого рождения была очень красивая, не было ребёнка прекраснее её.
Однажды король попросил королеву приготовить различные колбасы. Королева сама поджаривала сало и угостила им Мышильду, которая была королевой мышей. Но тут выскочила вся родня Мышильды и набросилась на приготовленное сало.
Король за это изгнал из дворца королеву мышей с её подданными. Мышильда пообещала отомстить.
Мышильда дождалась пока все няньки принцессы Перлипат заснули и превратила её в уродину. Придворному часовщику Дроссельмейеру был дан приказ вернуть принцессе её красоту. На это дан был ему месяц. Поговорив с придворным звездочётом, часовщик узнал, что принцессу освободить от заклятия способен лишь орех Кракатук, поданный принцессе особым образом. Причём преподнести его должен обязательно человек, который никогда ещё не брился и не носил сапог.
Вечером накануне дня Коронации молодой Король сидел один в своей великолепной спальне. Придворные уже удалились, отвешивая ему низкие поклоны согласно чопорным обычаям того времени, и вернулись в Большой Дворцовый Зал, дабы получить последние наставления у Профессора Этикета, — ведь кое-кто из них еще не утратил естественности манер, а вряд ли стоит напоминать, что у царедворца это серьезный, порок.
Юношу — а Король был юношей, которому едва минуло шестнадцать лет — не огорчил уход придворных: с глубоким вздохом облегчения откинулся он на мягкие подушки роскошного ложа и так лежал, приоткрыв рот и глядя перед собою пугливыми глазами, подобно смуглолицему лесному фавну или молодому зверю, который попался в расставленную охотниками западню.
Его и в самом деле нашли охотники, ненароком повстречавшие юношу, когда тот, босиком и со свирелью в руке, гнал стадо бедного пастуха, который взрастил его и сыном которого он всегда себя почитал. Сын единственной дочери старого Короля, родившийся от тайного союза с человеком, стоявшим много ниже ее, — с чужеземцем, как говорили одни, который дивными чарами своей лютни заслужил любовь юной Принцессы, или, как говорили другие, с художником из Римини, которому Принцесса оказала много, пожалуй, слишком много внимания и который внезапно исчез из города, так и не закончив роспись в Соборе, — он, когда была ему от роду неделя, был похищен у матери, пока та спала, и отдан на попечение простого крестьянина и его жены, не имевших своих детей и живших в глухом лесу, больше чем в дне езды от города. Через час после пробуждения родившая его белокурая девушка умерла от горя, или от чумы, как утверждал придворный медик, или от молниеносного итальянского яда, подмешанного в чашу вина с пряностями, как поговаривали люди, и между тем как верный гонец, увезший младенца в седле, спешился со взмыленного коня и постучал в грубо сколоченную дверь пастушьей хижины, тело Принцессы опустили в могилу, вырытую на заброшенном кладбище за городскими воротами, в могилу, где, как рассказывали, уже лежало тело юноши, наделенного чудесной чужеземной красотой, с руками, стянутыми за спиной веревками, и грудью, испещренной алыми кинжальными ранами.
Так, по крайней мере, гласила молва. А верно то, что на смертном одре старый Король то ли раскаялся в своем великом грехе, то ли просто пожелал сохранить королевство за своими потомками, послал за юношей и в присутствии Совета провозгласил его своим наследником.
Питер Акройд: Завещание Оскара Уайльда
В этих, как говорил он сам, странствиях в неведомое — ибо воистину для него это были путешествия по волшебной стране — его иногда сопровождали стройные и белокурые дворцовые пажи в развевающихся плащах и пестрых трепещущих лентах, но чаще он бродил один, понимая благодаря какому-то острому инстинкту, почти озарению, что тайны искусства должно познавать втайне и что Красота, подобно Мудрости, любит, когда ей поклоняются в одиночестве.
Много загадочного рассказывали о нем в ту пору. Говорили, что доблестный Бургомистр, прибывший к нему, дабы произнести витийственное приветствие от имени горожан, узрел юношу коленопреклоненным в неподдельном восторге перед картиной, только что присланной из Венеции, и это, казалось, возвещало почитание новых богов. В другой раз он исчез на несколько часов, и после продолжительных поисков его нашли в каморке, в одной из северных башен дворца, где он, оцепенев, любовался греческой геммой с изображением Адониса. Молва гласила, что видели, как прижимался он горячими губами к мраморному челу античной статуи, на которой было начертано имя вифинского раба, принадлежавшего Адриану, и которую обнаружили на дне реки при постройке каменного моста. Целую ночь провел он, следя, как играет лунный свет на серебряном лике Эндимиона.
Вечером накануне дня Коронации молодой Король сидел один в своей великолепной спальне. Придворные уже удалились, отвешивая ему низкие поклоны согласно чопорным обычаям того времени, и вернулись в Большой Дворцовый Зал, дабы получить последние наставления у Профессора Этикета, — ведь кое-кто из них еще не утратил естественности манер, а вряд ли стоит напоминать, что у царедворца это серьезный, порок.
Юношу — а Король был юношей, которому едва минуло шестнадцать лет — не огорчил уход придворных: с глубоким вздохом облегчения откинулся он на мягкие подушки роскошного ложа и так лежал, приоткрыв рот и глядя перед собою пугливыми глазами, подобно смуглолицему лесному фавну или молодому зверю, который попался в расставленную охотниками западню.
Его и в самом деле нашли охотники, ненароком повстречавшие юношу, когда тот, босиком и со свирелью в руке, гнал стадо бедного пастуха, который взрастил его и сыном которого он всегда себя почитал. Сын единственной дочери старого Короля, родившийся от тайного союза с человеком, стоявшим много ниже ее, — с чужеземцем, как говорили одни, который дивными чарами своей лютни заслужил любовь юной Принцессы, или, как говорили другие, с художником из Римини, которому Принцесса оказала много, пожалуй, слишком много внимания и который внезапно исчез из города, так и не закончив роспись в Соборе, — он, когда была ему от роду неделя, был похищен у матери, пока та спала, и отдан на попечение простого крестьянина и его жены, не имевших своих детей и живших в глухом лесу, больше чем в дне езды от города. Через час после пробуждения родившая его белокурая девушка умерла от горя, или от чумы, как утверждал придворный медик, или от молниеносного итальянского яда, подмешанного в чашу вина с пряностями, как поговаривали люди, и между тем как верный гонец, увезший младенца в седле, спешился со взмыленного коня и постучал в грубо сколоченную дверь пастушьей хижины, тело Принцессы опустили в могилу, вырытую на заброшенном кладбище за городскими воротами, в могилу, где, как рассказывали, уже лежало тело юноши, наделенного чудесной чужеземной красотой, с руками, стянутыми за спиной веревками, и грудью, испещренной алыми кинжальными ранами.
Так, по крайней мере, гласила молва. А верно то, что на смертном одре старый Король то ли раскаялся в своем великом грехе, то ли просто пожелал сохранить королевство за своими потомками, послал за юношей и в присутствии Совета провозгласил его своим наследником.
Сегодня утром я снова зашел в церквушку Святого Юлиана-бедняка. Милейший кюре вообразил, будто я переживаю великую скорбь; однажды, когда я преклонил колени перед алтарем, он тихонько подошел ко мне и прошептал: «Господь милостив – ваши молитвы будут услышаны, сударь». Я громко ответил ему – шептать я не мог, – что все мои молитвы до одной были услышаны, потому-то я и прихожу каждый день к нему в церковь в печали. Этого хватило, чтобы он оставил меня в покое.
Не все знают, что святой Юлиан довольно рано начал тяготиться своим призванием. Он исцелял больных и увечных, а они поносили его, ибо привыкли жить милостыней; он изгонял бесов, а те недолго думая вселялись в очевидцев чуда; он пророчествовал, а его обвиняли в насаждении духа уныния среди богатых. Столь часто большие города закрывали перед ним ворота, столь бесплодны были его мольбы о знамении свыше, что в отчаянии он отказался от пастырства. «Я был исцелителем и пророком, – сказал он, – а теперь стану нищим». Но произошло удивительное: те, кто изливал хулу на его чудеса, возлюбили его за бедность. Они пожалели его и в жалости своей сделали святым. О чудесах никто и не вспоминал. Вот истинно мой святой.
По дороге из церкви мне попались трое молодых англичан. Я успел привыкнуть к подобным встречам, и у меня на этот случай разработана особая тактика. Я замедляю шаг и стараюсь не смотреть в их сторону; будучи для них живым воплощением греха, я как могу продлеваю им наслаждение от столь волнующего зрелища. Но на этот раз, отойдя на безопасное расстояние, один из них обернулся и произнес: «Гляньте-ка! Вот миссис Уайльд идет. Экая пышная бабенка!» С пылающим лицом я продолжал идти, как шел, но, едва они повернули на улицу Дантона, я ринулся сюда, в свою комнату – потрясение оказалось непосильным для моих нервов. Я все еще дрожу, когда пишу эти строки. Я словно Кассандр из рождественского представления, которого лупит палкой арлекин и пинает клоун.
В ужасные дни судебного разбирательства я получил по почте конверт, в который было вложено изображение доисторического зверя. Именно так видели меня англичане. Что ж, они пытались приручить чудовище. Они заперли его в клетку. Странно, что после моего освобождения администрация Лондона не предложила мне должность человека-ядра или акробата в Тиволи. Уродливое внушает страх – Веласкес знал это, когда писал своих карликов, – но сломленное и жалкое не более чем тривиально.
Жизнь – это учитель, дающий напоследок самые простые уроки. Как Семела, которая мечтала увидеть величие божества и погибла, окутанная его огненными покровами, я искал славы и был испепелен ею. В дни пурпура и злата я воображал, что явлю миру свое откровение; но получилось иначе – мир явил свое жестокое откровение мне. И все же, как ни тешились надо мной мои мучители, как ни гнали меня в пустыню, точно паршивого пса, точно козла отпущения, дух мой они не сломили – не могли они этого сделать. Выехав из ворот Редингской тюрьмы в наглухо закрытом экипаже, я обрел свободу, смысла которой я тогда еще не мог осознать. У меня нет прошлого. Мои прежние победы потеряли всякое значение. Мои труды совершенно позабыты, и можно не справляться обо мне в бюро вырезок Ромайке: газетам нет до меня дела. Подобно волшебнику Мерлину, беспомощно простертому у ног Вивианы, я пребываю «вне жизни, вне трудов и вне молвы». Это наполняет меня странной радостью. И если, как утверждают друзья, я отрешен от всего, подобно индусу, то потому только, что я открыл для себя великолепное безличие бытия. Я всего лишь «воздействие»: смысл моего существования, внятный другим людям, от меня теперь скрыт.
Вышло так, что, будучи преступником для большинства англичан, в глазах друзей я остаюсь мучеником. Что ж, пускай: такое сочетание делает меня совершенным воплощением художника. У меня есть все необходимые ручательства. Я и Соломон и Иов в одном лице – счастливейший и несчастнейший из людей. Я познал всю пустоту удовольствий и всю реальность страданий. Судьба моя исполнилась до конца: после головокружительного взлета я испытал жесточайшее падение и ныне обрел свободу, присущую тем, чей путь развития пройден. Я словно миссис Уоррен, хотя, увы, без профессии [1].
Мне ведь давали клички и похуже; проклятия, достойные адской Злой Щели, порой летели мне прямо в лицо. Но имя потеряло для меня всякое значение; Себастьян Мельмот и С.3.3 [2] равно годятся для мистификации, раз мое собственное имя умерло. Мальчиком я получал безмерное удовольствие, выписывая его на бумаге: Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд. Целая ирландская легенда заключена в этом имени, и оно казалось мне источником силы и полноты бытия. Впервые ощутил я тогда, какую власть имеет над человеком слово. Но теперь я устал от своего имени и временами в ужасе от него отшатываюсь.
На днях оно попалось мне в «Меркюр» в окружении фраз на невыносимом французском языке. Я выронил газету, будто она была охвачена огнем. Я и взглянуть на нее больше не мог. Словно это имя – Оскар Уайльд – было воронкой, которая грозила засосать меня и уничтожить. На углу улицы Жакоб, напротив кафе, где я бываю, порой появляется сумасшедший. Из-под колес экипажей в него летит грязь, а он изрыгает им вслед проклятия. Мне как никому понятны горечь и отчаяние, что рвутся у него с языка. Но я-то хорошо усвоил простой урок: отверженному сидеть тихо.
Чужбина значит для ирландцев то же, что вавилонский плен для евреев. Чувство родины возникает у нас лишь вдалеке от дома; воистину мы становимся ирландцами только в окружении иноплеменников. Я как-то сказал Уильяму Йейтсу, что мы – нация великолепных неудачников; впоследствии я обнаружил, что неудача помогает обрести огромную силу. Ирландский народ омочил свой хлеб слезами. Подобно Христу, он почувствовал, как тяжек бывает путь, подобно Данте – как солон хлеб изгнания; но невзгоды выковали из него племя непревзойденных поэтов и рассказчиков.
Для меня, конечно, чужбина стала романом длиной в целую жизнь. Не всегда, как сейчас, я носил на челе мету проказы, но мету Каина в сердце я ощущал постоянно. И все же одно дело – ходить своими путями, чувствуя, что ты не такой, как прочие, иное дело – знать, что ты всеми отвергнут. Поднимаясь по темной гостиничной лестнице, я вспоминаю слова поэта о том, как тяжелы ступени чужого крыльца. Раньше мир смотрел на меня с изумлением – теперь он предоставил меня самому себе, и ему нет дела до того, куда заведут меня странствия. Гете сказал о Винкельмане, этом великом ученом, покинувшем сумрачный дом своей национальной культуры ради вольного воздуха эллинизма, что «человек и среди теней сохраняет тот образ, в кагором он оставил землю» [6]. Если так, я стану на том свете вечным boulevardier [7], наблюдающим, как ангелы – надеюсь, уж ангелы-то там будут – спешат по своим делам.
Я сойду с ума, если слишком долго буду сидеть в этой комнате среди обломков моей прежней жизни. Сожаление и раскаяние поднимаются передо мной во весь рост, и вид их невыносим; как вор, я выскальзываю из отеля на улицу. В прогулках моих мне нравится то, что я понятия не имею, куда направляюсь, – хотя иногда это, кажется, знают мои спутники. До чего же интересной становится жизнь, когда сам перестаешь быть ее частью. В те дни, когда я был прикован к земле золотой цепью собственной личности, мир был для меня чем-то ненастоящим, разрисованной сценой, на которой я красовался, подобно какому-нибудь сатиру на аттической вазе. Ныне он превратился в блеск и вечное движение, совершенно бесцельные в ежедневном расточении накопленных за ночь сил – и все же прекрасные, по крайней мере для того, кто не пытается постичь их тайну. Но и это утомляет меня – надолго меня уже не хватает. Когда я писал пьесы, я смотрел на людей как на источник веселья и наслаждения; теперь они толпятся вокруг и толкают меня. Их души словно вторгаются в мою и покидают ее истощенной. Я знаю, что стать самим собой можно только в соприкосновении с другими; но сейчас мне мог бы позавидовать и Уитмен. Я заключаю в себе многие множества. И хотя во мне живет чудо Миранды, я чувствую также слабость Просперо [8], который отрекся от своего искусства, когда все его чаяния воплотились в жизнь.
Я думаю, что своей нынешней замечательной способностью к пассивному созерцанию я обязан бедности. Раньше я полагал, что единственный способ пускать деньги на ветер – это беречь их. Мне и в голову не приходило, что, если у тебя в кармане больше нет зеленых бумажек, у тебя нет ничего. Не далее как на днях мне пришлось занять у Мориса несколько франков (он явился с единственной новостью – о Дрейфусе, – так что я отказался идти с ним обедать), просто чтобы было с чем выйти из отеля. Я прошу денег, потому что заслуживаю их, – а друзья твердят, что им нечего мне дать и что я должен снова взяться за работу. Бедность – горькая школа, и познание людских сердец – горчайший из се уроков. Я до сих пор вспоминаю ужасную сцену с Бози в прошлом месяце в «Кафе де ла Пэ».
– Альфред, – сказал я безупречно дружеским тоном, – мне нужна твоя помощь.
– Раз назвал меня Альфредом – дело ясное: денег будешь просить.
– Бози, миленький, ведь меня хотят вышвырнуть из отеля.
– А почему? Слишком много шуму от мальчишки? Или от тебя самого?
– Это недостойно тебя. Ты же знаешь, как мне тяжело говорить о деньгах…
– О чужих деньгах ты готов говорить сколько угодно.
– Бози, умоляю, не губи душу нашей дружбы словами презрения.
– Наша так называемая дружба с самого начала была с душком.
Этого следовало ожидать: ведь он считает себя мастером слова.
– Кроме шуток, Бози, мне нужны деньги. Позарез нужны. Весь мой гардероб остался в отеле «Марсолье», и хозяин грозится продать его, если я немедленно с ним не рассчитаюсь.
– Оскар, ты уже использовал этот предлог месяц назад.
– Правда? Тогда прости, начисто забыл. Видишь, что сотворила нужда с моим воображением. Но пойми, Бози, обстоятельства мои какими были, такими и остались – я всецело от тебя завишу.
Он вынул из кармана несколько франков, швырнул их на пол и вышел, крикнув напоследок:
– Ты, Оскар, ведешь себя как последняя шлюха!
Проснувшись сегодня утром перед рассветом, я почувствовал настолько сильную головную боль, что мне подумалось: другого утра на этой земле у меня уже не будет. Вначале мысль меня испугала, но потом я исполнился странной радостью. Какие удивительные слова просились мне на язык! Но, медленно соскользнув обратно в свое старое «я», я словно онемел. На улице по булыжной мостовой громыхали повозки с овощами, направлявшиеся к Центральному рынку, и звук этот был для меня не менее зловещим, чем для Вийона в тюрьме Мёри – стук смертной телеги. Но боль не пробудила во мне яростной жажды жизни, которую испытал Вийон. Мне нечего сказать: если бы это и вправду было мое последнее утро, я мог бы поведать миру, что овощи в Париже развозят в таком-то часу утра. И все. Для книги, пожалуй, маловато.
Сила воображения оставила меня совершенно. Когда я брался за перо в дни моей славы, радость вела меня вперед и открывала мне тайны мира; даже в тюрьме, когда я писал большое письмо Бози, радость ко мне вернулась. Теперь она ушла – вспоминаются жуткие слова: «воды поднялись до головы моей» [11], – и я не собираюсь за нее бороться. Выйдя из тюрьмы, я написал «Балладу», желая показать всем, что страдание только укрепило мой дар. Я замышлял после «Баллады» вернуться к Библии как источнику величайших драматических сюжетов, начисто забытых современной Европой; я хотел создать из истории Иезавели и Ииуя произведение такой же выразительной силы, как «Саломея». Но планы мои рухнули, едва успев оформиться. Воля дрогнула и обратилась в бегство. Мне не удастся осуществить свои замыслы, да я и пытаться не буду. Жалеть об этом бессмысленно – жизнь прохудилась так, что ее не залатать, вот и все. Одно меня утешает: в серии «Великие писатели» мистера Вальтера Скотта моего имени не будет.
И все же умирание такого художника, как я, – страшная вещь. Тому, кто знает и понимает жизнь, смерть сама по себе не несет ничего ужасного, но сколь же мучительно угасание дара! На меня обрушилось проклятие Тантала Фригийского: я вижу плоды – и нет сил до них дотянуться, меня посещают чудные видения – и приходится их отгонять.
Мои друзья, конечно, этого не понимают: они думают, что литература подобна неоконченному письму, которое всегда можно продолжить с новой строки. Робби Росс пишет мне точно так же, как писала мисс Марбери, мой американский «агент»; порой мне кажется, что они – одно и то же лицо. Он все пытается заказать мне новую пьесу, хоть я и объяснил ему, что не могу нормально работать вне Англии. Я сейчас пишу только для развитых не по годам школьников, которые присылают мне свои фотографии и задают вопросы по поводу постановки моих пьес. Я отвечаю в фривольной манере. Я – Силен, у ног которого резвятся херувимы. Может быть, стоит совершить турне по английским школам с лекциями о влиянии архитектуры на поведение – тюрьма дала мне много материала на эту тему. Я добьюсь в классных комнатах большего, чем Мэтью Арнольд [12] . Он был невозможен. Со мной дело обстоит лучше – я всего лишь невероятен. Мальчики это понимают, и неудивительно, что их интересуют мои труды, – ведь меня всегда так интересовали они сами. Но наши отношения изменились: теперь они мне ровня. Общество вынесло свой приговор художнику; новое поколение вынесет свой приговор обществу, которое так поступило. В этих мальчиках жизнь моих произведений может продолжиться.
Мир в его теперешнем состоянии во мне не нуждается. Если я оказываюсь в общественном месте, посещаемом английскими туристами, мне вполне могут предложить удалиться, и, уходя в жарком смущении, я вижу, как любопытные тянут шеи, чтобы получше меня разглядеть. Когда я хочу пойти в ресторан, я иду только туда, где хозяин меня знает, и обедаю – по ценам табльдота – за отдельным неприметным столиком где-нибудь возле кухни. Вот тут и начинаешь понимать, что такое одиночество. Англичан всегда раздражало мое присутствие, но теперь они осмелели и выражают недовольство открыто – особенно когда их много. Если я иду в театр, пусть даже только с французами, мне приходится брать самые дешевые места. Роскошные заведения я рискую посещать лишь в компании состоятельных людей – перед богатством англичанин непременно склонит голову.
Такое поведение меня уже не удивляет. Самая лучшая характеристика англичан принадлежит Шоу. Он дал ее в одной из пьес – забыл, в какой именно, но помню, как мы с несколькими друзьями специально ездили в пригород, чтобы ее посмотреть. «Из принципа, – говорилось там, – англичанин сделает все что угодно». Шоу забыл только добавить, что имя этому принципу – своекорыстие.
Однажды, когда я сидел в «Кафе л’эжипсьен» и курил то, что по глупости принял за египетскую сигарету с опиумом, какой-то англичанин плюнул мне в лицо. Это было как выстрел в упор. Я резко отпрянул, лишившись и речи, и разума – но, увы, не чувств. Когда вокруг тебя клубится людская злоба, самое страшное то, что никогда не знаешь, как она проявится. Когда-то я превыше всего ценил внимание окружающих; на этом я построил целую философию, превращавшую мир в многоцветную мантию, которую незаурядный человек набрасывает себе на плечи. Но мантия стала сетью, столь же губительной, как сеть Клитемнестры. Сила моей мысли наполовину происходила от тщеславия – а когда его нет, быть замеченным или выделенным значит потерять, а не приобрести.
Краткое содержание Молодые годы короля Генриха IV Манн Л. Г
Прочтите описание перед тем, как прочитать онлайн книгу «Питер Акройд — Завещание Оскара Уайльда» бесплатно полную версию:
Книга представляет собой апокриф предсмертного дневника Оскара Уайльда. С исключительным блеском переданы в ней не только взгляды Уайльда, но и сам характер мышления писателя. В Англии роман удостоен премии Сомерсета Моэма.
По дороге к Кульшам, у Волотовой прорвы Белорецкий нашёл в траве большой каменный крест, который когда-то отмечал место гибели Романа Старого. У креста он встретил истощённую женщину с умирающим ребёнком. Её мужа убила дикая охота, а пан «согнал с земли». По словам женщины, «самых больших крикунов» охота топит в трясине, остальные подчиняются панам из страха.
Голодному не дают хлеба, его хлебом кормят солдата, который стреляет в него за то, что он голоден. Государственная мудрость!
Отправив женщину в Болотные Ялины, Белорецкий добрался до покосившегося от ветхости дома Кульшей, где нашёл только полубезумную старуху.
Пани Кульша — полубезумная старуха, сошедшая с ума от страха перед дикой охотой
Ухаживал за ней Рыгор, рослый и могучий мужик лет тридцати, охотник и следопыт.
В конце 80-х годов XIX века молодой учёный-фольклорист Андрей Белорецкий путешествовал по Белоруссии в поисках старинных легенд.
Андрей Белорецкий — учёный, собиратель фольклора и старинных легенд
Белорецкий выбрал столь необычную работу, чтобы изучить свой народ и понять, откуда он сам. Занятие это в ту пору считалось «опасным для существующего порядка», но губернатор, неожиданно хороший человек, дал ему рекомендательное письмо, в котором предписывал оказывать учёному всяческую помощь.
Особенно Белорецкого интересовали легенды, связанные с определённым местом. В то время началось вымирание белорусской шляхты, вместе с которой исчезали и старинные родовые предания. Один знакомый посоветовал Белорецкому отправиться в глухой угол Белоруссии. Учёный миновал обжитые, плодородные земли, обширные леса и оказался на унылой равнине торфяного болота.
Ночью возок Белорецкого чуть не провалился в какую-то топь, лошади с трудом выбрались на лесную дорогу, которая привела к огромному дому. Это было поместье Зелёные Ялины. Старуха-экономка сказала, что ограды вокруг поместья нет только у Волотовой прорвы — именно оттуда чудом вырвался Белорецкий.
Дом был огромный, с красивой старинной мебелью, но донельзя запущенный. Белорецкого приняла молодая хозяйка поместья Надея Яновская, бледная, хрупкая девушка, заморыш с прекрасными золотистыми волосами.
Надея Яновская — родовитая, но обедневшая дворянка, хозяйка поместья Болотные Ялины (Ели)
Лицо Надеи с правильными чертами и огромными чёрными глазами искажало странное выражение. Белорецкому девушка показалась очень некрасивой.
За ужином Надея пригласила Белорецкого погостить в Болотных Ялинах несколько недель, пока не окончатся «тёмные ночи осени». Девушка рассказала, что её отец умер два года назад. С тех пор она живёт одна в огромном доме. На пятьдесят комнат — три человека: она, экономка и старик-сторож. В двух флигелях живут парковый сторож, прачка, кухарка и управляющий Игнат Берман-Ганцевич, а вокруг дома — огромный парк, заросший вековыми елями.
Игнат Берман-Ганцевич (Берман) — управляющий Болотных Ялин
Надея разрешила Белорецкому бродить по округе и рыться в семейных архивах — только бы он остался.
Проведя первую, и единственную спокойную ночь в Зелёных Ялинах, Белорецкий весь день бродил по мрачной бурой равнине с трясинами и полуживыми от лихорадки крестьянами. Вечером, после ужина, он услышал в коридоре шаги. Побледневшая от ужаса Надея сказала, что это бродит по переходам дома Малый Человек Болотных Ялин — призрак, появляющийся перед смертью кого-то из Яновских.
Был в доме и ещё один «фамильный» призрак — Голубая Женщина, душа той, что когда-то прокляла род Яновских. Но страшней всего была дикая охота короля Стаха, которая погубила отца Надеи.
Через два дня Надея праздновала своё восемнадцатилетие. В Болотные Ялины со всей округи съехались остатки родовитой шляхты — нищие, в лохмотьях, с признаками вырождения на тупых лицах и огромным гонором. Прибыл на бал и пан Грынь Дубатовк, опекун Надеи и старый друг её отца.
Грынь Дубатовк — опекун Надеи Яновской, давний друг её отца
Это был огромных размеров человек в старинной белорусской одежде, производивший впечатление провинциального медведя, весельчака и пьяницы. С ним был и пан Алесь Ворона, хорошо сложённый молодой человек с мёртвыми чёрными глазами и бледным лицом.
Алесь Ворона — молодой шляхтич, задира и дуэлянт
Одним из подарков Дубатовка стал портрет Романа Старого, который тут же повесили над камином. Затем опекун огласил отчёт по имуществу Надеи. Оказалось, что всё её имущество — немного пахотной земли, приносящей мизерный доход, и небольшой банковский вклад. Дворец, парк и заповедная пуща были майоратом, родовым владением, которое нельзя продавать. По сути, девушка была нищей.
На этом странном балу Белорецкий поссорился с Алесем Вороной, известным в округе дуэлянтом, и подружился с двадцатитрёхлетним Андреем Свециловичем, бывшим студентом Киевского университета, исключённым за участие в студенческих волнениях.
Андрей Свецилович — бывший студент, единственный кровный родственник Надеи Яновской
Свецилович был единственным родственником и наследником Надеи. Кроме него, на наследство претендовал только некий Гарабурда, но его родство с Яновскими относилось к области легенд.
Гарабурда — представитель местной шляхты, претендующий на родство с Надеей Яновской
В восемнадцать лет Свецилович был влюблён в Надею, из-за чего его отец, веривший в старинное проклятие, выслал сына из дому. Теперь он чувствовал, что любовь возвращается.
Уезжая под утро, Дубатовк пригласил Белорецкого на холостяцкую пирушку. Засыпая, Белорецкий увидел в окне Малого Человека с вытянутым черепом, жабьим лицом, неестественно длинными пальцами и зеленоватой кожей, в старинном костюме зелёного цвета. Застонав, существо исчезло. Белорецкий решил действовать решительней и взять в помощники Свециловича.
Через день Белорецкий отправился к Дубатовку. Там ему удалось поговорить со Свециловичем наедине. Они договорились распутывать это дело с двух сторон, но Дубатовку ничего говорить не стали — боялись, что старик разволнуется и помешает.
Дубатовк попытался узнать у Белорецкого, женится ли тот на Надее. Этот разговор услышал Ворона, которому девушка когда-то отказала, разозлился и намекнул, что Белорецкий гонится за деньгами и родовитой женой. Во время ссоры Ворона вызвал Белорецкого на дуэль, хотя Дубатовк и пытался его остановить.
Дуэль состоялась тут же, в пустой комнате без окон. В кромешной тьме Белорецкому удалось перехитрить Ворону и случайно ранить его в голову — убивать задиру он не хотел и выстрелил, рассчитывая промахнуться.
По дороге в Болотные Ялины за Белорецким погналась дикая охота.
Жид как-то сказал мне, что ведет дневник; то немногое, что там содержится, выдержано, должно быть, в чувствительном духе. Я же предприму нечто в общеобразовательном ключе. Титульный лист уже готов:
ВСЕ ОБ ОСКАРЕ УАЙЛЬДЕ ДЛЯ СОВРЕМЕННОЙ ЖЕНЩИНЫ
Роман
Этой книге я обязан всем.
Мистер Бернард Шоу
В любой поездке эта книга для меня незаменима.
Миссис Патрик Кэмпбелл[5]
Единственный экземпляр, отпечатанный на японской веленевой бумаге, будет выставлен в Музее естествознания.
Питер Акройд — Завещание Оскара Уайльда
Чужбина значит для ирландцев то же, что вавилонский плен для евреев. Чувство родины возникает у нас лишь вдалеке от дома; воистину мы становимся ирландцами только в окружении иноплеменников. Я как-то сказал Уильяму Йейтсу, что мы – нация великолепных неудачников; впоследствии я обнаружил, что неудача помогает обрести огромную силу. Ирландский народ омочил свой хлеб слезами. Подобно Христу, он почувствовал, как тяжек бывает путь, подобно Данте – как солон хлеб изгнания; но невзгоды выковали из него племя непревзойденных поэтов и рассказчиков.
Для меня, конечно, чужбина стала романом длиной в целую жизнь. Не всегда, как сейчас, я носил на челе мету проказы, но мету Каина в сердце я ощущал постоянно. И все же одно дело – ходить своими путями, чувствуя, что ты не такой, как прочие, иное дело – знать, что ты всеми отвергнут. Поднимаясь по темной гостиничной лестнице, я вспоминаю слова поэта о том, как тяжелы ступени чужого крыльца. Раньше мир смотрел на меня с изумлением – теперь он предоставил меня самому себе, и ему нет дела до того, куда заведут меня странствия. Гете сказал о Винкельмане, этом великом ученом, покинувшем сумрачный дом своей национальной культуры ради вольного воздуха эллинизма, что «человек и среди теней сохраняет тот образ, в кагором он оставил землю» [6]. Если так, я стану на том свете вечным boulevardier [7], наблюдающим, как ангелы – надеюсь, уж ангелы-то там будут – спешат по своим делам.
Я сойду с ума, если слишком долго буду сидеть в этой комнате среди обломков моей прежней жизни. Сожаление и раскаяние поднимаются передо мной во весь рост, и вид их невыносим; как вор, я выскальзываю из отеля на улицу. В прогулках моих мне нравится то, что я понятия не имею, куда направляюсь, – хотя иногда это, кажется, знают мои спутники. До чего же интересной становится жизнь, когда сам перестаешь быть ее частью. В те дни, когда я был прикован к земле золотой цепью собственной личности, мир был для меня чем-то ненастоящим, разрисованной сценой, на которой я красовался, подобно какому-нибудь сатиру на аттической вазе. Ныне он превратился в блеск и вечное движение, совершенно бесцельные в ежедневном расточении накопленных за ночь сил – и все же прекрасные, по крайней мере для того, кто не пытается постичь их тайну. Но и это утомляет меня – надолго меня уже не хватает. Когда я писал пьесы, я смотрел на людей как на источник веселья и наслаждения; теперь они толпятся вокруг и толкают меня. Их души словно вторгаются в мою и покидают ее истощенной. Я знаю, что стать самим собой можно только в соприкосновении с другими; но сейчас мне мог бы позавидовать и Уитмен. Я заключаю в себе многие множества. И хотя во мне живет чудо Миранды, я чувствую также слабость Просперо [8], который отрекся от своего искусства, когда все его чаяния воплотились в жизнь.
Я думаю, что своей нынешней замечательной способностью к пассивному созерцанию я обязан бедности. Раньше я полагал, что единственный способ пускать деньги на ветер – это беречь их. Мне и в голову не приходило, что, если у тебя в кармане больше нет зеленых бумажек, у тебя нет ничего. Не далее как на днях мне пришлось занять у Мориса несколько франков (он явился с единственной новостью – о Дрейфусе, – так что я отказался идти с ним обедать), просто чтобы было с чем выйти из отеля. Я прошу денег, потому что заслуживаю их, – а друзья твердят, что им нечего мне дать и что я должен снова взяться за работу. Бедность – горькая школа, и познание людских сердец – горчайший из се уроков. Я до сих пор вспоминаю ужасную сцену с Бози в прошлом месяце в «Кафе де ла Пэ».
– Альфред, – сказал я безупречно дружеским тоном, – мне нужна твоя помощь.
– Раз назвал меня Альфредом – дело ясное: денег будешь просить.
– Бози, миленький, ведь меня хотят вышвырнуть из отеля.
– А почему? Слишком много шуму от мальчишки? Или от тебя самого?
– Это недостойно тебя. Ты же знаешь, как мне тяжело говорить о деньгах…
– О чужих деньгах ты готов говорить сколько угодно.
– Бози, умоляю, не губи душу нашей дружбы словами презрения.
– Наша так называемая дружба с самого начала была с душком.
Этого следовало ожидать: ведь он считает себя мастером слова.
– Кроме шуток, Бози, мне нужны деньги. Позарез нужны. Весь мой гардероб остался в отеле «Марсолье», и хозяин грозится продать его, если я немедленно с ним не рассчитаюсь.
– Оскар, ты уже использовал этот предлог месяц назад.
– Правда? Тогда прости, начисто забыл. Видишь, что сотворила нужда с моим воображением. Но пойми, Бози, обстоятельства мои какими были, такими и остались – я всецело от тебя завишу.
Он вынул из кармана несколько франков, швырнул их на пол и вышел, крикнув напоследок:
– Ты, Оскар, ведешь себя как последняя шлюха!
Я подобрал бумажки и заказал себе еще выпить. По-вашему, я себя унизил? Что ж, это лишний раз показывает, в какой яме я сижу. Когда ты перестаешь изменять мир, он начинает изменять тебя, Чем беднее я становлюсь, тем ужаснее делается для меня Париж. По всему выходит, что скоро мне придется забиться в какой-нибудь угол – иначе я буду смят в лепешку. Беллерофонт, сброшенный с Пегаса Зевсом, который позавидовал его способу передвижения, был вынужден созерцать колючки тернового куста; моим уделом, видимо, станут обои.
Проснувшись сегодня утром перед рассветом, я почувствовал настолько сильную головную боль, что мне подумалось: другого утра на этой земле у меня уже не будет. Вначале мысль меня испугала, но потом я исполнился странной радостью. Какие удивительные слова просились мне на язык! Но, медленно соскользнув обратно в свое старое «я», я словно онемел. На улице по булыжной мостовой громыхали повозки с овощами, направлявшиеся к Центральному рынку, и звук этот был для меня не менее зловещим, чем для Вийона в тюрьме Мёри – стук смертной телеги. Но боль не пробудила во мне яростной жажды жизни, которую испытал Вийон. Мне нечего сказать: если бы это и вправду было мое последнее утро, я мог бы поведать миру, что овощи в Париже развозят в таком-то часу утра. И все. Для книги, пожалуй, маловато.
Сила воображения оставила меня совершенно. Когда я брался за перо в дни моей славы, радость вела меня вперед и открывала мне тайны мира; даже в тюрьме, когда я писал большое письмо Бози, радость ко мне вернулась. Теперь она ушла – вспоминаются жуткие слова: «воды поднялись до головы моей» [11], – и я не собираюсь за нее бороться. Выйдя из тюрьмы, я написал «Балладу», желая показать всем, что страдание только укрепило мой дар. Я замышлял после «Баллады» вернуться к Библии как источнику величайших драматических сюжетов, начисто забытых современной Европой; я хотел создать из истории Иезавели и Ииуя произведение такой же выразительной силы, как «Саломея». Но планы мои рухнули, едва успев оформиться. Воля дрогнула и обратилась в бегство. Мне не удастся осуществить свои замыслы, да я и пытаться не буду. Жалеть об этом бессмысленно – жизнь прохудилась так, что ее не залатать, вот и все. Одно меня утешает: в серии «Великие писатели» мистера Вальтера Скотта моего имени не будет.
И все же умирание такого художника, как я, – страшная вещь. Тому, кто знает и понимает жизнь, смерть сама по себе не несет ничего ужасного, но сколь же мучительно угасание дара! На меня обрушилось проклятие Тантала Фригийского: я вижу плоды – и нет сил до них дотянуться, меня посещают чудные видения – и приходится их отгонять.
Мои друзья, конечно, этого не понимают: они думают, что литература подобна неоконченному письму, которое всегда можно продолжить с новой строки. Робби Росс пишет мне точно так же, как писала мисс Марбери, мой американский «агент»; порой мне кажется, что они – одно и то же лицо. Он все пытается заказать мне новую пьесу, хоть я и объяснил ему, что не могу нормально работать вне Англии. Я сейчас пишу только для развитых не по годам школьников, которые присылают мне свои фотографии и задают вопросы по поводу постановки моих пьес. Я отвечаю в фривольной манере. Я – Силен, у ног которого резвятся херувимы. Может быть, стоит совершить турне по английским школам с лекциями о влиянии архитектуры на поведение – тюрьма дала мне много материала на эту тему. Я добьюсь в классных комнатах большего, чем Мэтью Арнольд [12] . Он был невозможен. Со мной дело обстоит лучше – я всего лишь невероятен. Мальчики это понимают, и неудивительно, что их интересуют мои труды, – ведь меня всегда так интересовали они сами. Но наши отношения изменились: теперь они мне ровня. Общество вынесло свой приговор художнику; новое поколение вынесет свой приговор обществу, которое так поступило. В этих мальчиках жизнь моих произведений может продолжиться.
Мир в его теперешнем состоянии во мне не нуждается. Если я оказываюсь в общественном месте, посещаемом английскими туристами, мне вполне могут предложить удалиться, и, уходя в жарком смущении, я вижу, как любопытные тянут шеи, чтобы получше меня разглядеть. Когда я хочу пойти в ресторан, я иду только туда, где хозяин меня знает, и обедаю – по ценам табльдота – за отдельным неприметным столиком где-нибудь возле кухни. Вот тут и начинаешь понимать, что такое одиночество. Англичан всегда раздражало мое присутствие, но теперь они осмелели и выражают недовольство открыто – особенно когда их много. Если я иду в театр, пусть даже только с французами, мне приходится брать самые дешевые места. Роскошные заведения я рискую посещать лишь в компании состоятельных людей – перед богатством англичанин непременно склонит голову.
Такое поведение меня уже не удивляет. Самая лучшая характеристика англичан принадлежит Шоу. Он дал ее в одной из пьес – забыл, в какой именно, но помню, как мы с несколькими друзьями специально ездили в пригород, чтобы ее посмотреть. «Из принципа, – говорилось там, – англичанин сделает все что угодно». Шоу забыл только добавить, что имя этому принципу – своекорыстие.
Аньес, дочь хозяина отеля господина Дюпуарье, разбудила меня сегодня утром стуком в дверь и криками: «Господин Мельмот! Господин Мельмот!» Это была всего лишь телеграмма, но Аньес питает чрезмерное уважение к современным средствам связи. Я ожидал увидеть что-нибудь бесхитростно-греческое от Бози, но вместо этого получил вздорное послание от Фрэнка Харриса [14]: «КИРЛ БЕЛЛЬЮ ПРЕТЕНДУЕТ НА ПЬЕСУ – ОБЪЯСНИ». Фрэнк никак не может примириться с тем, что я продал наброски к «Мистеру и миссис Дэвентри» еще и другим. Сейчас идут репетиции его собственной версии, и, кажется, он не в состоянии понять простую вещь: искусство и идеи, с ним связанные, не могут быть ничьей собственностью – разве что Каллиопы. Если кто-то готов платить за мои небылицы, с какой стати я буду отказываться? В бедности своей я вынужден был торговать воображением, на которое имел первородное право. Теперь Фрэнк считает его своим имуществом. Я отвечу так: «Я БОЛЕН И ИЗМУЧЕН. ОБЪЯСНЕНИЯ УБЬЮТ МЕНЯ».
Я подпишусь «Себастьян Мельмот» – я назвался в отеле этим именем только для того, чтобы не вызвать паники среди почтовых служащих. Выходя тюрьмы, я знал, что имя «Оскар Уайльд» отныне будет написано, говоря словами Вийона, du charbon ou du pierre noire [15]. Я думал и о других вариантах, но «Иннокентий XI» или «Эдип» звучало бы слишком выспренне. Итак, я выбрал имя Мельмота-скитальца, проклятого во веки веков злодея. Странно, что оно внушает торговцам больше доверия, чем мое собственное.
Книга, которая носит это название, вызывает теперь у меня усмешку, но было время, когда она меня завораживала. Моя мать была племянницей ирландца Мэтьюрина, сочинившего эту фантасмагорию; его бюст господствовал над вестибюлем нашего дома на Меррион-сквер. Ребенком я всегда отворачивался, проходя мимо: мраморная голова казалась мне зловещей, поскольку глаза у нее были пустые, словно они повернулись зрачками внутрь да так и застыли в ужасе от открывшегося зрелища.
Иногда вечерами мать читала нам эту книгу. Она усаживалась в глубокое кресло, а мы с братом Вилли пристраивались рядом на полу; слабый запах затхлости от ковра и шелест привернутого газа действовали на меня наркотически. Я хорошо помню ужас, охватывавший меня, когда она голосом, удивительно похожим на мой собственный, произносила слова, которые преследуют меня до сих пор: «Там, где он ступает, земля сожжена! Там, где он дышит, в воздухе вспыхивает огонь!» [16] И она захватывала руками длинные бархатные шторы, висевшие позади нее, и закрывала ими лицо. Вилли хохотал – он никогда не страдал избытком воображения, – а я подползал к самым ногам матери в поисках защиты и одновременно в страхе от случившегося с ней превращения. Вилли потом просил ее прочитать самый конец, и мы слушали рассказ о том, как Мельмот-скиталец, который «во всем мире возбуждает удивление и ужас», возвращается назад. Теперь я понимаю, что испуг доставлял мне своеобразное наслаждение и что матери нравилось меня пугать. Неудивительно, что я выбрал именно это имя.
Мне теперь совершенно ясно, что Мельмот стал отверженным не потому, что совершил ужасные, неискупимые грехи, а потому, что в бесконечной череде скитаний он с огромного расстояния обозревал обычаи и установления мира. Он видел их расцвет и упадок, видел, как одно сменяется другим, противоположным. Он понимал, что мир – всего лишь парад ряженых, и вот за это-то мир и отказывался простить его или хотя бы дать ему умереть. Никогда не следует показывать людям тщету их идеалов, иллюзорность их представлений. Поступающий так платит страшную цену. Гельвеций утверждал, что будущий гений ребенком ничем не отличается от других детей. Я этому не верю: с самого начала я чувствовал свою обособленность. Я был не от мира сего и всегда предпочитал созерцание действию. В детстве у меня был неровный и капризный характер, я то впадал в уныние, то был охвачен необъяснимым весельем. Мать позже говорила мне, что я часто смеялся во сне – «Мальчик, смеющийся во сне» был бы находкой для Милле [17], – но я ничего подобного не помню. Зато хорошо помню печальные серые дни, когда я лежал на кровати и плакал.
Эти настроения постепенно ушли в прошлое. Я всегда любил детей, и я уверен, что толкает меня к ним именно мое забытое детство – как будто в их лицах и голосах я могу вновь обрести навеки утраченную невинность. Есть писатели, у которых всякий прилив искренности непременно сопровождается подробными воспоминаниями о юных годах – видимо, это было неповторимое время, когда они обладали хоть какой-то толикой воображения. Но я не из их числа: ко мне возвращаются только отдельные образы и картины, подобные смутным далям на полотнах импрессионистов.
Друзей у меня было мало, и родители, похоже, не побуждали меня к новым знакомствам. Я был из тех детей, что всегда ищут одиночества, – я слышал в нем отзвук того одиночества, из которого, как я знал, я явился на свет. И вот я бродил, разглядывая узоры, в которые слагались камни мостовой, громко произнося диковинные фразы, приходившие мне на ум. В пятидесятые и шестидесятые годы Дублин уже был дряхлеющим городом: как пожилая проститутка, он давным-давно лишился невинности и вот-вот должен был лишиться средств к существованию. Но я, слоняясь по улицам, не замечал обступавших меня бедности и упадка – я был глубоко погружен в свои меланхолические думы.
Меня постоянно, как магнит, тянул к себе собор Святого Патрика; меня поражала эта темная громада, высившаяся среди дымных трущоб, поражало и то, как, стоило закрыть за собой тяжелые двери, все возгласы и шумы Либертиз [18] тут же тонули в ее тишине. Это было мое первое знакомство с мрачными утешениями религии. Я подолгу простаивал п��ред надгробием декана Свифта, читал высеченные на нем прекрасные слова и мечтал, что когда-нибудь подобным образом увенчается и моя жизнь.
Утром явился Морис, напичканный скандальными известиями. Ночью на бульваре Пастера арестовали Жозефа; что ж, он этого заслуживает, раз шляется по окраинам. Жозеф – душка: он настаивает, чтобы я звал его Марией, хоть я и объяснил ему, что репутация девственницы вызывает больше сомнений, чем репутация Иосифа-плотника. В ту же ночь на бульваре Себастополь, буквально в двух шагах от «Птиз-аньо», повесилась женщина; было ли это протестом против картинок, которые они выставляют в окнах, сказать пока трудно. Потом Морис спросил, что нового у меня.
– Я не рассказывал тебе про моего двоюродного брата Лайонела?
– Нет. Потому что у тебя нет никакого двоюродного брата Лайонела.
– Видишь ли, Лайонел вознамерился стать писателем. Я объяснил ему, что писателями становятся только добропорядочные люди, но это не охладило его пыла. Он написал мне тогда: «А как же Холл Кейн?» [21]
– Оскар, ты, как всегда, городишь чушь.
– А я ему: «Кто такой Холл Кейн? Не доверяй никому, кто зовется, как шотландская усадьба». Но Лайонел непоколебим. Не далее как вчера он прислал мне первую строчку своего романа. Хочешь, скажу ее?
– Валяй, если она не очень длинная.
– Вот она: «Чудесные абрикосы, не правда ли?» Я написал ему, чтобы он прислал продолжение – мне не терпится узнать, что на это ответили. Ведь я совершенно не разбираюсь в абрикосах. Нет, Морис, боюсь, что новостей у меня очень мало: во-первых, я умираю, и во-вторых, что еще хуже, у меня кончились сигареты.
Морис оставил мне две или три «травки», как он называет их на своем диковинном английском, и поспешил уйти: на улице ему как-то спокойнее. Без сигарет я просто не могу; первое и, наверно, самое ужасное тюремное переживание я испытал, когда меня их лишили. Тайна моей личности вмиг исчезла: ведь я, как Бог, должен являться людям из облака. Теперь, стоит мне вспомнить об этом жутком времени, я чувствую дурацкую потребность закурить. В результате я, конечно, дымлю беспрерывно. Мои сигареты суть факелы самосознания, с их помощью я ухожу от мира в область личных чувствований. Я лежу на кровати и смотрю, как дым, завиваясь, струится к потолку. Это единственная радость, которую доставляет мне постель.
Сна я в ней лишен – по крайней мере такого сна, какой имеют в виду врачи. Охотно верю, что моя нервная система истощена, но почему-то это не мешает ей все время напоминать мне о своем существовании. Мой маленький еврейский доктор говорит, что у меня неврастения. Я сказал ему, что, поскольку этим заболеванием страдают только высокоразвитые личности – во всяком случае, так утверждает Уида [22], – я с гордостью принимаю этот диагноз. Я и вправду был им польщен.
Нервы всю жизнь дают мне о себе знать. В юности я внезапно бледнел и со мной случались приступы астмы, в зрелом возрасте я не раз сваливался в постель с разнообразными недомоганиями, за чем неизменно следовал какой-нибудь жизненный кризис. Тело обладает своим собственным таинственным знанием: когда вымогатели или кредиторы готовили на меня очередное покушение, когда я прекращал литературную работу, оно отказывалось служить. Тело способно раньше, чем душа, предчувствовать беду. Без сомнения, именно об этом хотел поведать нам мистер Дарвин – надо только разобраться в средневековых мистериях его прозы. На сегодня хватит – я устал.
Молодой Король (произведение Оскара Уайльда)
В 1871 году я поступил в дублинский колледж Троицы. Мне тогда было только семнадцать, но я уже чувствовал себя орлом, запертым в клетку с воробьями. Это была, в сущности, та же школа, и недовольство своим положением усугублялось у меня ощущением пустоты и усталости, которое я всегда испытываю, когда вокруг не звучит смех и меня не окружает внимание ярких собеседников. И хотя я был очень юн, я изрядно приуныл. Мне казалось, что я брошен в тюрьму – правда, впоследствии выяснилось, что сравнение было не таким уж точным.
Мой наставник Махаффи говорил со мной о греческом, но не без деликатных умолчаний. «Читайте Платона ради его словесного блеска, – советовал он мне. – Ради философии можете, если хотите, читать диалоги Пикока [23], но у Платона учитесь тому, как театрализировать устную речь и творить из беседы высокое искусство». И я по ночам громко декламировал «Федона». Я переводил Аристофана, и он получался похожим на Суинберна. Я читал Суинберна и воспринимал его как пародию. Я скептически относился ко многим из авторов, которых нам приходилось изучать. Прохладная афористичность Вергилия и глупая рассудительность Овидия раздражали меня; я испытывал отвращение к трескучей похвальбе Цицерона и скучной серьезности Цезаря. Зато я по достоинству оценил звучную африканскую латынь Апулея и сухие сжатые фразы Тертуллиана, писавшего и проповедовавшего во времена бесчинств Элагабала. Но больше всех заинтересовал меня Петроний – его «Сатирикон» открыл мне новые изгибы чувственности. Меня не тянуло самому их изведать; достаточно было знать, что они существуют.
Дублин становился все более гнилым и жалким. Мать пристрастилась к алкоголю и, пытаясь это скрыть, по вечерам спешила пораньше уединиться у себя в комнате. Сэр Уильям разрушал свое здоровье каторжной работой и закрывал глаза на пагубную привычку жены. Он хотел, чтобы я прошел в колледже Троицы полный курс и остался там преподавать – тогда я по сей день читал бы лекции об Эвменидах вместо того, чтобы претерпевать их кару, – но я отказался наотрез. Я жалел сэра Уильяма, как жалеешь тех, кого жизнь поймала в западню, но вовсе не жаждал разделить его судьбу.
Так что можете представить себе мою радость, когда через три года я был удостоен стипендии и отправился в Оксфорд. Я пережил переезд как откровение: из царства средневековой набожности я перенесся в мир эллинского свободомыслия. Это был мой личный ренессанс. Я мигом освоился в незнакомой обстановке. От огня университета зажглась и моя душа, хотя поначалу она горела судорожными вспышками. Еще больше, чем знаний, я жаждал дружбы и в первые месяцы находил ее где только мог. В колледже Магдалины было немало славных, дружелюбных ребят, и с иными из них мы, весело беседуя, засиживались далеко за полночь.
– Оскар, что ты собираешься делать в жизни? – мог спросить кто-нибудь из них.
– Делать? Да ничего я не хочу делать. Я хочу быть.
– Уши вянут тебя слушать.
– Что ж, если честно – я хочу быть папой римским.
– Зачем тогда ты строишь из себя великого грешника?
– А я первым делом отлучу себя от церкви.
– Сдастся мне, что ты будешь школьным учителем. По лицу видно.
– Лицо – самое обманчивое, что у меня есть. Ты на руку смотри, мой милый, – моя судьба там написана.
– Так вот почему у тебя такой почерк.
Но иногда посреди этой беззаботности плоские луга, раскинувшиеся вокруг колледжа Магдалины, навевали на меня чувство глубочайшей меланхолии – мои первые честолюбивые чаяния словно изливались из меня во все стороны и терялись в сыром окрестном ландшафте. Я переживал то, что Рёскин назвал «беспокойством мечтательной души»; он считал это хорошим признаком, но я был обескуражен. Сейчас я понимаю, что вступил тогда на опасную тропу, по которой идет всякий будущий художник, пока не достигнет своих собственных владений. У меня не было ни идеалов, ни мнений, я скучал на занятиях, где разжевывали уже известные мне вещи, жаждал славы и не понимал, как ее ухватить, жаждал любви и боялся ее – ибо, сказать по правде, не знал, в какой тени она могла прятаться. Я трудился, не жалея сил, хотя и скрывал это от приятелей: только труд, считал я, поможет мне верно направить душевную энергию, которую я уже успел в себе почувствовать. Но вокруг было слишком много доктрин, чтобы я мог безоговорочно поверить в какую-то одну, – и я не верил ничему, даже самому себе. Меня переполняло честолюбие, но оно не было связано ни с чем определенным.
Ибо волею судьбы я осознал себя как художник в такое время, когда все ценности оказались под сомнением. Позже я понял, что искусство и его ценности можно обрести, творя собственную личность, и что я могу стать Зевсом и Афиной в одном лице, родив себя самого, обновленного и могущественного, из своей же головы. Но в Оксфорде я был еще молод, и, не имея внутри себя никакой руководящей идеи, кроме честолюбия, я искал руководства всюду, где мог.
Католическая церковь завораживала меня в те годы поэзией обряда и мощью литургии. Я читал Фому Кемпийского и, очарованный густотой его тона, воображал себя отшельником, проводящим дни в молчании и молитве. Церковь казалась мне высшим образцом торжества эстетики над моралью, и она была для меня источником диковинных ритуалов и скорбных отречений. Я находил тайную радость в покаянном очищении от грехов – особенно тех, которых не совершал.
Но католическая вера не полностью удовлетворяла меня. Мне чудилось, что, как некоторые редкие вещества выделяются только под воздействием определенных растворов, так и я смогу выявить свою скрытую сущность, лишь погрузившись в среду прекрасных мыслей и слов. И я тянулся к тем, кто сумел бы м��е помочь, к сильным личностям, в чьем присутствии мне удалось бы обрести собственное лицо.
Покрытая золотом и драгоценными камнями скульптура Счастливого Принца стояла на колонне над городом. Все восхищались прекрасной статуей. Однажды над городом летел Скворец — он покинул свою возлюбленную Тростинку, которая была домоседкой и не разделяла любви к путешествием, а лишь флиртовала с Ветром; он устроился на ночевку между туфель Принца.
Вдруг птица почувствовала на себе слезы Принца — тот плакал, ибо видел всю скорбь и нищету города, хотя и имел оловянное сердце.
По просьбе Принца Скворец не улетел в Египет, а несколько дней носил бедным людям помощь в виде драгоценностей со скульптуры: швее, у которой болел сын — рубин со шпаги, бедному юноше-драматургу — глаз-сапфир, девочке, уронившей спички для продажи в канаву — второй сапфир.
Пришла зима, но Скворец решил остаться с Принцем и рассказал ему, уже слепому, о Египте, куда сама птица так стремилассь. После того, как Скворец листочек за листочком роздал все золото, покрывавшее скульптуру, крылатый помощник умер. Оловянное сердце Принца раскололось надвое.
Некрасивую статую сняли и переплавили. Глава города решил, что пора поставить памятник ему самому, но Советники были не согласны — все переругались. Оловянное сердце и мертвую птицу выбросили на свалку, откуда их забрал Ангел, которого Господь попросил принести самое драгоценное, что он найдет в этом городе.
Каждый день дети играли в прекрасном саду Великана, но когда тот вернулся из гостей, где пробыл семь лет, то выгнал из своих владений всех детей, построил забор и повесил табличку «Посторонним вход воспрещен». Дети не нашли другого места для игр, с грустью вспоминали сад. Пришла весна, и только в саду Великана бушевала зима — ведь детей не было, и птицам некому было петь свои песни. Даже осень обошла сад стороной.
Как-то утром Великан услышал прекрасную музыку — это пела коноплянка. Выглянув в окно, он увидел, что дети пролезли через дыру в обветшалом заборе и расселись на ветках деревьев, которые тут же расцвели.
Только в уголке, где маленький мальчик не мог залезть наверх, была зима. Увидел Великана, дети убежали — и в сад вновь пришла зима. Только маленький мальчик не заметил грозного хозяина.
Великан подсадил мальчика на ветку, а тот обнял и поцеловал его.
Однажды утром старая Водяная Крыса высунулась из норы. Утка учила своих детей стоять вниз головой в пруду («Если вы не научитесь стоять на голове, вас никогда не примут в хорошее общество»). Водяная Крыса: «Любовь конечно вещь хорошая, но дружба куда возвышеннее… Преданный друг должен быть мне предан». Тогда Коноплянка начала историю о Преданном Друге.
Акройд П. Завещание Оскара Уайльда. 12 сентября 1900г
Утром Мари проснулась в своей кроватке. Она с волнением начала рассказывать о ночной битве игрушек с мышами, но никто ей не поверил, посчитали, что это лихорадочный бред от раны на руке. Девочке пришлось несколько дней лежать в постели и пить лекарства.
Крёстный Дроссельмейер пришёл проведать Мари. Он рассказал ей сказку о твёрдом орехе.
Когда часы на башне пробили полночь, он коснулся рукой колокольчика, и вошли его пажи и, согласно церемонии, сняли с него одежды, окропили его руки розовой водой и усыпали его подушку цветами. Затем они оставили спальню, и несколько мгновений спустя юноша уснул.
И он спал, и видел сон, и вот что приснилось ему.
Ему привиделось, что он — под самой крышей, в душной мастерской, и вокруг шумит и стучит множество ткацких станков. Чахлый свет пробивался сквозь зарешеченные окна, и в его отблесках молодой Король видел склонившихся над станками изможденных ткачей. Бледные, больные на вид дети съежившись сидели на толстых поперечинах станков. Когда челноки проскакивали сквозь основу, дети поднимали тяжелые рейки, а когда челноки останавливались, они опускали рейки и оправляли нити. От голода щеки у.детей втянулись, а исхудалые руки тряслись и дрожали. За столом сидели несколько изнуренных женщин и шили. Чудовищный запах стоял в мастерской. Воздух был тяжелый и нездоровый, а с заплесневелых стен сочилась влага.
Молодой Король подошел к одному из ткачей и, стоя рядом, смотрел на него.
— Это наряд для коронации молодого Короля, — ответил ткач. — Что тебе в том?
И молодой Король издал громкий крик и проснулся — и вот он снова лежал в своих покоях и, глянув в окно, увидел медвяную луну, висевшую в сумрачном небе.
И он снова уснул, и видел сон, и вот что приснилось ему.
Ему привиделось, что он лежит на палубе огромной галеры, приводимой в движение сотней рабов-гребцов. Рядом с ним на ковре сидел капитан галеры. Он был черен, как эбеновое дерево, и тюрбан его был из алого шелка. Большие серебряные серьги оттягивали мочки его ушей, и в руках у него были весы из слоновой кости.
На рабах были лишь ветхие набедренные повязки, и каждый из них был прикован цепью к соседу. Над галерой полыхало жаркое солнце, а меж рабами бегали негры и полосовали их сыромятными ремнями. Рабы напрягали тощие руки и погружали тяжелые весла в воду. Из-под весел взлетали соленые брызги.
И он поведал им три своих сна.
И, услыхав их, царедворцы, переглядываясь и перешептываясь, говорили:
— Воистину он лишился рассудка, ибо сон не есть ли просто сон, а видение — просто видение? Разве явь они, чтобы их остерегаться? И что нам жизнь тех, кто трудится на нас? И воздерживаться ли от хлеба, пока не увидишь пахаря, и от вина, пока не молвишь слова с виноградарем?
И Гофмейстер обратился к молодому Королю и сказал:
— Государь мой, прошу тебя: оставь эти черные мысли, и надень это прекрасное облачение, и возложи корону на голову. Ибо как народу знать, что ты король, если не будешь облачен по-королевски?
И посмотрел на него молодой Король.
— Воистину ли так? — спросил он. — И не узнают во мне короля, если не облачусь по-королевски?
И капитан галеры засмеялся, и, протянув руку, взял жемчужину, и, посмотрев на нее, он прижал ее ко лбу и поклонился.
— Эта жемчужина, — сказал он, — украсит скипетр молодого Короля. — И дал неграм знак поднимать якорь.
И, услыхав это, молодой Король пронзительно вскрикнул и проснулся, и за окном он увидел длинные тусклые персты зари, вцепившиеся в бледнеющие звезды.
И он снова уснул, и видел сон, и вот что приснилось ему.
Ему привиделось, что он бредет по сумрачному лесу, а вокруг растут странные плоды и прекрасные ядовитые цветы. Вслед ему шипели гадюки, и разноцветные попугаи крича перелетали с ветки на ветку. Грузные черепахи спали в теплой тине. На деревьях сидело множество обезьян и павлинов.
Он шел и шел, пока не достиг опушки, и там увидал он великое множество людей, работавших в русле высохшей реки. Толпами взбирались они на утесы, подобно муравьям. Они рыли глубокие колодцы в почве и спускались туда. Одни из них огромными топорами раскалывали камни, другие рылись в песке. Они с корнями вырвали кактус и растоптали алые цветы. Они спешили, перекликались, и не один не оставался без дела.
Из темной пещеры на них взирали Смерть и Корысть, и Смерть сказала:
— Я устала. Отдай мне треть этих людей, и я уйду. Но Корысть покачала головой.
— Нет, они мои слуги, — сказала она. И Смерть молвила:
— Что у тебя в руке?
— Три пшеничных зерна, — ответила Корысть. — Что тебе в том?
— Дай мне одно! — воскликнула Смерть. — Я посею его в моем саду. Одно лишь зерно, и тогда я уйду.
— Ничего я не дам тебе, — сказала Корысть и спрятала руку в складках одежды.
И Смерть засмеялась, и взяла чашу, и окунула ее в лужу, и из чаши восстала Лихорадка. Лихорадка обошла все великое множество людей, и каждый третий упал замертво. За нею тянулся холодный туман, и водяные змеи ползли у нее по бокам.
И когда Корысть увидела, что треть всех людей мертва, она стала бить себя в грудь и рыдать. Она била себя в иссохшую грудь и громко кричала.
back to menu ↑
Акройд П. Завещание Оскара Уайльда. 9 сентября 1900г
— Ты убила треть моих слуг! — возопила она. — Иди же прочь. В горах Татарии идет война, и цари воюющих племен взывают к тебе. Афганцы зарезали черного быка и выступили в поход. Они надели железные шлемы и барабанят копьями по щитам. На что тебе моя долина, зачем медлишь ты здесь? Иди же прочь и более не возвращайся.
— Нет, — ответила Смерть, — пока не дашь мне пшеничного зерна, я не уйду.
Но Корысть сжала ладонь и стиснула зубы.
— Ничего не дам я тебе, — пробормотала она.
И Смерть засмеялась, и подняла черный камень, и бросила его в лес, и из зарослей дикого болиголова в огненном одеянии явилась Горячка. Она обошла все великое множество людей и касалась их рукой, и кого коснулась она — тот умирал. И под ногами ее увядала трава.
И задрожала Корысть, и осыпала пеплом свою главу.
— Ты безжалостна, — возопила она, — ты безжалостна. В индийских городах голод, и колодцы Самарканда иссякли. В египетских городах голод, и саранча пришла из пустыни. Нил вышел из берегов, и жрецы возносят молитву Исиде и Осирису. Иди к ждущим тебя и оставь моих слуг.
— Нет, — ответила Смерть, — пока не дашь мне пшеничного зерна, я не уйду.
— Ничего не дам я тебе, — сказала Корысть.
И снова засмеялась Смерть, и, вложив пальцы в рот, свистнула, и на свист прилетела по воздуху женщина. «Чума» было написано на ее челе, и стая тощих стервятников кружилась вокруг нее. Они распростерли свои крыла над долиной, и все люди упали замертво.
И Корысть с пронзительным криком бросилась в лес, а Смерть вскочила на своего красного коня и ускакала, и скакала она быстрее ветра.
И из слизи, скопившейся на дне долины, выползли драконы и чешуйчатые чудовища, и шакалы забегали по песку, ощупывая ноздрями воздух.
И молодой Король заплакал и сказал:
— Кто были те люди и чего искали они?
— Они искали рубины для королевской короны, — ответил тот, кто стоял у него за спиной.
И молодой Король вздрогнул и, повернувшись, увидел человека в одеждах паломника и с серебряным зеркалом в руках.
В третьей сказке сборника Оскара Уайльда «Счастливый принц» читать можно о Великане. Семь лет он был в гостях, а когда вернулся, то обнаружил в своем саду детей, которые играли на его персиковых деревьях. Разозлился Велика и выгнал детей. Вокруг своего сада построил забор и написал табличку «Посторонним вход воспрещён». Не нашли дети нового места для игр и часто вспоминали сад. Но вот пришла весна, и лишь в саду Великана бушевала зима. Лето и осень так же прошли мимо сада Великана.
И вот как-то раз Великан услышал в своем саду песни коноплянки. Оказалось, дети нашли в заборе дыру и забрались к нему в сад. Увидев великана, они убежали и лишь один из них все пытался залезть на дерево. Великан помог ему, за что получил поцелуй. Великан разнес забор в щепки и сам стал играть с детьми. Лишь только не появлялся в его саду тот малыш, которого он подсадил. Но однажды среди зимы одно из деревьев покрылось большими белыми цветами. Под деревом Великан увидел того самого малыша. Но на его руках и ногах были стигматы (раны как у Исуса Христа). Не понял Великан что это и грозился отомстить тому, кто обидел ребенка. Но малыш сказал, что никому мстить не надо. Он пустил его в свой сад, а теперь ребенок пускает его в свой. Когда дети вновь пришли к Великану в сад, то нашли его лежащим под деревом и усыпанным большими белыми цветами.
Четвертая сказка в сборнике Оскара Уайльда «Счастливый принц» это сказка о Преданном друге. Ее рассказа Коноплянка, Водяной Крысе. Жил-был славный паренёк Ганс и был у него преданный друг Большой Гью-Мельник. Ганс жил со своего садика, продавая цветы на рынке. Гью часто приходил к нему и набирал огромные букеты и набивал карманы плодами. Ведь у друзей все должно быть общим. Ганс лишь записывал советы Гью в тетрадь. Зимой же, когда Гансу было туго, мельник не заходил к нему ведь когда человеку худо его лучше оставить в покое. И к себе не звал, ведь зависть может испортить любую дружбу.
Когда пришла весна Гью вновь пришел к Гансу. Он забрал себе огромный букет первоцвета, который тот хотел продать и выкупить заложенную зимой тачку. Вместо этого он предложил забрать его тачку. Правда она была сломана. Ганс согласился залатать его своей доской. Но мельник попросил этой доской залатать его прохудившуюся крышу и Ганс конечно согласился. Затем еще была несколько «небольших» просьб от Гью, которые совершенно не позволяли Гансу работать в своем саду. Однажды у Гью ночью заболел ребенок. Он попросил Ганса сходить за доктором, но даже фонаря ему не дал, ведь он совсем новый. Садовник же заблудился и утонул в болоте. На похороны пришли все. И Гью в том числе. Он горевал больше всех. Ведь куда теперь деть эту развалившуюся тачку, за которую никто и кроша не даст. Теперь надо быть осмотрительней думал он, ведь щедрость всегда человеку во вред. Но Крыса не поняла историю с моралью и ушла. А Утка сказал, что истории с моралью — это опасное дело.
В последней сказке сборника «Счастливый принц» Оскара Уайльда читать можно о Замечательной ракете. Эта история началась, когда все готовились к свадьбе местного принца и русской принцессы красавицы. Принцесса никогда не видела фейерверка, и поэтому Придворный Инженер решил порадовать ее отличным шоу. Рядом разместили Петарду, Патрон, Огненную карусель и Римскую Свечу. Все они обсуждали мир, пока в их разговор не вмешался Патрон. Он был очень самолюбив и говорил, что принцу повезло назначить свадьбу на день его запуска. Пока остальные мечтали не отсыреть, он рыдал. Когда наступил вечер все доставили радость принцессе, а Патрон молчал.
На следующий день дворник выкинул его в канаву. Но Патрон решил, что его отправили на поправку здоровья. Правда лягушка, которая говорила только о себе ему не очень понравилась. А Стрекоза и Утка быстро ушли, так и не решившись поумнеть от его речей. Мальчишки кинули его в костер, чтоб согреть вводу в котелке, и он наконец-то взорвался. Правда спящих мальчишек он так и не разбудил. А вот палка, к которой он был привязан, упала прямо на Гусыню. Та бросилась бежать. А Патрон напоследок сказал: «Так и знал, что произведу фурор!»
В сказке «Счастливый принц» Уайльд использовал много мотивов из сказок Андерсена. Замёрзшая ласточка, которая опоздала улететь на юг, девочка со спичами, которую Уайльд оставляет в живых и делает счастливой, оловянное сердце, напоминающее о любви стойкого оловянного солдатика. Конечно, такое использование мотивов великого сказочника нельзя считать плагиатом. Уайльд модернист, а для этого направления, как и для постмодернизма 20 в., характерна полемика с предшественниками и ссылки на авторитетов в виде скрытых цитат.
Влюбчивая ласточка на семь недель задержалась у реки, уговаривая Тростник полететь с ней. Разочаровавшись в любви, она отправилась вслед за подругами и заночевала у ног статуи Счастливого Принца. Он не мог равнодушно, как при жизни, смотреть на человеческие страдания и уговорил Ласточку раздавать беднякам камни и золото со своей статуи. По закону сказки подробно показан путь только 3 драгоценных камней: рубина из шпаги, доставшегося больному сыну швеи, и редкостных сапфиров, привезённых тысячу лет назад из Индии. Один из них ласточка отнесла умирающему от голода поэту, а другой — девочке со спичками.
Ласточка навсегда осталась со слепым принцем, потому что очень любила его, и раздала всю его позолоту бедным детям, а потом умерла от холода, поцеловав его на прощанье в уста. В ту же секунду лопнуло оловянное сердце принца. Именно это сердце и ласточку принёс ангел Богу как самое ценное, что нашёл в этом городе.
Сборник Оскара Уальда «Счастливый принц» по праву занимает высокое место среди лучших сказок. Кроме того, он представлен в нашем списке лучших книг зарубежной классики, ведь сказки далеко не всегда написаны для детей. И наличие сборника среди лучших детских книг не говорит о том, что эта книга лишь для малышей.
Замечательная ракета
Все готовились к свадьбе принца и принцессы-красавицы, которую привезли из далекой России. Придворный Инженер в дальнем конце сада готовил все к феерверку (русская красавица никогда не видела феерверков). Петарда, Римская Свеча и Огненная Карусель обсуждали мир. Карусель, в молодости влюбленная в елочную шкатулку, считала, что любовь умерла, Петарда видела мир прекрасным, а Римская Свеча считала его слишком большим.
Резким кашлем на себя обратил внимание Патрон, привязанный к длинной палке. В его длинную и очень себялюбивую речь никто не могу вставить и слова: он считал себя выше всех (принцу повезло, что свадьбу назначили в день запуска Патрона), других называл грубиянами. На все увещевания остаться сухим, ибо это главное для их брата, Патрон отвечал, что выбирает рыдать. Конечно, когда все заряды взлетели к небу, вызвав смех принцессы, отсыревший Патрон молчал, и на следующий день дворники выбросили его в канаву.
Патрон решил, чо его отправили на воды для поправки здоровья; правда, местное общество — лягушка — ему не понравилось, ведь она говорила только о себе. Не смотря на то, что собеседница уже уплыла, Патрон выложил весь свой рассказ о том, как в честь него организовали свадьбу принца и принцессы. Стрекоза и Утка тоже необдуманно быстро покинули его, лишившись возможности поумнеть.
Мальчишки, собиравшие хворост, бросили грязный шест в огонь, чтобы согреть воду в котелке. Патрон взорвался, но мальчики даже не проснулись. Палка упала на спину Гусыне, которая пустилась наутек, а Патрон погас, успев сказать: «…знал, что произведу фурор».
- Олег Давыдов 03-05-2021Очень понравилось, как Кира Серова читает книгу «Графиня де Монсоро»!! Мне есть с чем сравнить, она реально лучшая!!К книге
- Ольга02-05-2021Аудиокнига «Югорно» не оставляет никого равнодушным. Героический сюжет, человеческие эмоции. великие предки великой эпохи. Особая благодарность чтецу аудиокниги «Югорно» диктору Вадиму Пугачёву. Превосходная профессиональная работа.К книге
- Татьяна24-04-2021Очень понравилось!К книге
- какашкин24-04-2021наконец-то дяденька нашёл куда вставить трудное слово Кроссовер без которого здесь ну никак не обойтись К книге
- member24-04-2021дивная песнь произлилась а этом шедевре шедевр в шедевре так и обосранную абузову победить можно или пересмердить киркорова лучше бы разрабатывали новые методы уборки навозаК книге
- Леонид18-04-2021Интересный эпос»Югорно»! Добротная профессиональная аудиокнига!К книге
- никто15-04-2021когда говорят Озвучено специально для канала что ли под себя от счастья ходить надоК книге
- Фантастика и фэнтези
- Детективы, триллеры
- Для детей
- Роман, проза
- Приключения
- Юмор, сатира
Наследный принц всецело очарован и поглощен красотой произведений искусства и предметов роскоши. Он преклоняется перед итальянской живописью и античными статуями, часами любуясь ими. Со всех концов мира ему присылают то, что он требует: прекрасный янтарь, необыкновенную бирюзу, шелковые ковры и расписную посуду, раскрашенную слоновую кость, лазурную финифть, хрупкие кубки из венецианского стекла, чаши из оникса и аметиста.
Но более всего его воображение занимают три предмета, три атрибута его будущей коронации — одеяние из тканного золота, усеянная рубинами корона и скипетр покрытый полосками и ободками жемчугов. Несколько месяцев назад он утвердил эскизы этих трех предметов и теперь пристально следит за тем чтобы работа над ними не прекращалась ни на минуту ни днем ни ночью, и на их изготовление шли только самые лучшие, самые редкие и самые драгоценные материалы.
На данный момент известно как минимум десять переводов рассказа на русский язык.Ошибка в сносках: Неправильный вызов: ключ не был указан
- В. Орёл (Молодой король)
- М. М. Коренева (Юный король)
- В. Чухно (Юный король)
- М. Благовещенская (Молодой король)
- М. Корнеева (Юный король)
- М. Минакова (Юный король)
- С. Ильин (Юный Король)
- В. Гетцель (Молодой король)
- Ю. Корнеев (Юный король)
- И. Сахаров (Молодой король)
Действие комедии происходит в лондонской квартире молодого джентльмена Алджернона Монкрифа, выходца из аристократического семейства, и в поместье его закадычного друга Джека Уординга в Вултоне, графство Хартфордшир.
Скучающий Алджернон, ожидая к чаю свою тётку леди Брэкнелл с очаровательной дочерью Гвендолен, обменивается ленивыми репликами со своим лакеем Лэйном, не меньшим гедонистом и любителем пофилософствовать. Неожиданно его одиночество прерывается появлением его давнего приятеля и постоянного оппонента-соперника во всех начинаниях, мирового судьи и владельца обширного сельского поместья Джека Уординга. Скоро выясняется, что, пресытившись светскими и служебными обязанностями (на попечении Уординга к тому же восемнадцатилетняя воспитанница), оба разыгрывают перед окружающими одну и ту же игру, только именуют её по-разному: Джек, стремясь вырваться от домашних, заявляет, что едет «к своему младшему брату Эрнесту, который живёт в Олбени и то и дело попадает в страшные передряги»; Алджернон же в аналогичных случаях ссылается на «вечно больного мистера Бенбери, для того чтобы навещать его в деревне, когда вздумается». Оба — неисправимые себялюбцы и сознают это, что ничуть не мешает им при надобности обвинять друг друга в безответственности и инфантильности.
«Только родственники и кредиторы звонят так по-вагнеровски», — отзывается Алджернон о зашедших навестить его дамах. Пользуясь случаем, Джек переводит беседу на матримониальные темы: он давно влюблён в Гвендолен, но никак не осмелится признаться девушке в своих чувствах. Отличающийся отменным аппетитом и столь же неистребимой склонностью к любовным интрижкам Алджернон, опекающий свою кузину, пытается изображать оскорблённую добродетель; но тут в дело вступает невозмутимо-словоохотливая леди Брэкнелл, учиняющая новоявленному претенденту на руку дочери (та, наделённая недюжинным практицизмом и здравым смыслом, уже успела дать м-ру Уордингу предварительное согласие, добавив, что мечтой её жизни было выйти замуж за человека по имени Эрнест: «В этом имени есть нечто, внушающее абсолютное доверие») настоящий допрос с акцентом на имущественных аспектах его благосостояния. Все идёт благополучно, пока речь не заходит о родословной мирового судьи. Тот не без смущения признается, что является найдёнышем, воспитанным сердобольным сквайром, обнаружившим его… в саквояже, забытом в камере хранения на лондонском вокзале Виктория.
«Я очень рекомендую вам обзавестись родственниками и сделать это ещё до окончания сезона», — советует Джеку невозмутимая леди Брэкнелл; иначе брак с Гвендолен невозможен. Дамы удаляются. Впрочем, спустя некоторое время Гвендолен вернётся и предусмотрительно запишет адрес поместья м-ра Уординга в провинции (сведения, неоценимые для незаметно подслушивающего их разговор Алджернона, горящего желанием во что бы то ни стало познакомиться с очаровательной воспитанницей Джека Сесили — намерение, никоим образом не поощряемое Уордингом, радеющим о нравственном совершенствовании своей подопечной). Как бы то ни было, оба друга-притворщика приходят к выводу, что и «беспутный младший брат Эрнест», и «вечно больной мистер Бенбери» постепенно становятся для них нежелательной обузой; в предвидении светлых грядущих перспектив оба дают слово избавиться от воображаемой «родни».
Причуды, однако, вовсе не являются прерогативой сильного пола, К примеру, в поместье Уординга над учебниками географии, политической экономии и немецкого скучает мечтательная Сесили, слово в слово повторяющая сказанное Гвендолен: «Моей девической мечтой всегда было выйти замуж за человека, которого зовут Эрнест». Больше того: она мысленно обручилась с ним и хранит шкатулку, полную его любовных писем. И неудивительно: её опекун, этот скучный педант, так часто с возмущением вспоминает о своём «беспутном» братце, что тот рисуется ей воплощением всех достоинств.
К изумлению девушки, предмет её грёз появляется во плоти: разумеется, это Алджернон, трезво рассчитавший, что его друг ещё на несколько дней задержится в Лондоне. От Сесили он узнает, что «суровый старший брат» решил отправить его на исправление в Австралию. Между молодыми людьми происходит не столько любовное знакомство, сколько своего рода словесное оформление того, о чем грезилось и мечталось. Но не успевает Сесили, поделившись радостной новостью с гувернанткой мисс Призм и соседом Джека каноником Чезюблом, усадить гостя за обильную деревенскую трапезу, как появляется хозяин поместья. Он в глубоком трауре, и вид его печален. С подобающей торжественностью Джек объявляет своим чадам и домочадцам о безвременной кончине своего непутёвого братца. А «братец» — выглядывает из окна…
Но если это недоразумение ещё удаётся худо-бедно утрясти с помощью экзальтированной старой девы-гувернантки и доброго каноника (к нему-то и апеллируют оба друга-соперника, заявляя, один за другим, о страстном желании креститься и быть наречёнными одним и тем же именем: Эрнест), то с появлением в поместье Гвендолен, заявляющей ни о чем не подозревающей Сесили, что она помолвлена с мистером Эрнестом Уордингом, воцаряется тотальная неразбериха. В подтверждение собственной правоты она ссылается на объявление в лондонских газетах, другая — на свой дневник. И только поочерёдное появление Джека Уординга (разоблачаемого невинной воспитанницей, называющей его дядей Джеком) и Алджернона Монкрифа, какового беспощадно изобличает собственная кузина, вносит в смятенные умы нотку обеск��раженного спокойствия. Ещё недавно готовые разорвать друг друга представительницы слабого пола являют друзьям пример истинно феминистской солидарности: их обеих, как всегда, разочаровали мужчины.
Оскар Уайльд
Как важно быть серьезным
Действие комедии происходит в лондонской квартире молодого джентльмена Алджернона Монкрифа, выходца из аристократического семейства, и в поместье его закадычного друга Джека Уординга в Вултоне, графство Хартфордшир.
Скучающий Алджернон, ожидая к чаю свою тетку леди Брэкнелл с очаровательной дочерью Гвендолен, обменивается ленивыми репликами со своим лакеем Лэйном, не меньшим гедонистом и любителем пофилософствовать. Неожиданно его одиночество прерывается появлением его давнего приятеля
и постоянного оппонента-соперника во всех начинаниях, мирового судьи и владельца обширного сельского поместья Джека Уординга. Скоро выясняется, что, пресытившись светскими и служебными обязанностями , оба разыгрывают перед окружающими одну и ту же игру, только именуют ее по-разному: Джек, стремясь вырваться от домашних, заявляет, что едет “к своему младшему брату Эрнесту, который живет в Олбени и то и дело попадает в страшные передряги”; Алджернон же в аналогичных случаях ссылается на “вечно больного мистера Бенбери, для того чтобы навещать его в деревне, когда вздумается”.
Оба – неисправимые
себялюбцы и сознают это, что ничуть не мешает им при надобности обвинять друг друга в безответственности и инфантильности.
“Только родственники и кредиторы звонят так по-вагнеровски”, – отзывается Алджернон о зашедших навестить его дамах. Пользуясь случаем, Джек переводит беседу на матримониальные темы: он давно влюблен в Гвендолен, но никак не осмелится признаться девушке в своих чувствах. Отличающийся отменным аппетитом и столь же неистребимой склонностью к любовным интрижкам Алджернон, опекающий свою кузину, пытается изображать оскорбленную добродетель; но тут в дело вступает невозмутимо-словоохотливая леди Брэкнелл, учиняющая новоявленному претенденту на руку дочери настоящий допрос с акцентом на имущественных аспектах его благосостояния.
Рассматриваемая пьеса — одно из главных произведений Уайльда. Он написал «Как важно быть серьёзным» по заказу Джорджа Александра. Вначале пьеса включала всего четыре акта, для каждого была выделена отдельная тетрадка. Именно этот вариант произведения писатель представил своим родным. Сегодня сохранилось всего две тетрадки:
- первая находится в Британском музее;
- вторая — в Америке.
Последним литературным и театральным триумфом английского писателя Оскара Уайльда стала комедия «Как важно быть серьезным», поставленная в День всех влюбленных в 1895 г. в лондонском театре «Сент-Джеймс».
Эта пьеса имела грандиозный успех: «За пятьдесят три года актерской работы я не помню столь блистательного триумфа в первый же вечер», — позже говорил Алан Эйнсворт, исполнявший в тот день одну из главных ролей.
В первый раз я узнала об этой пьесе из последнего сезона «Шерлока», который посмотрела лишь в прошлом году. Я заинтересовалась произведением, однако не настолько сильно, чтобы в ту же секунду начать его искать. Из-за своей врождённой лени я долго не принималась за чтение, сладостно предвкушая, как вскоре непременно узнаю что-то интересное и совершенно новое. В итоге я ознакомилась с оригинальной версией, но, если честно, особого удовольствия не получила. Я ожидала гораздо большего, и даже немного разочаровалась. Возможно, кому-то другому это произведение придётся по душе.